Любопытный факт: по мнению сегодняшних астрономов, Вселенная не бесконечна. Это чрезвычайно ободряющая весть, особенно для тех, кто никогда не помнит, куда дел ключи. (Вуди Аллен)

---

В краях, где проживают сейчас мои родители, и куда я сам гляжу порой с тоской и перманентно возникающим желанием броситься туда очертя голову, плохо со связью. Для разговора нужно найти волшебную точку, принять волшебную позу и произнести волшебное слово. Тогда,возможно, удастся поговорить минут пять без обрывов. Некоторые поднимаются на ближайший холм и там ловят капризные волны, раздуваемые ветром по окрестностям.
Я пылил по пустынной дороге, сопровождаемый эскортом их четырех сорок. На очередном холме голосовала девушка. Притормозил. Спросил куда. Отвечает: ближе к деревне, говорят, там есть связь. Посадил. Едем, мониторим антеннки. Пусто. На моем телефоне Билайн ловит, на ее - Мегафон не объявляется. Довез до деревни. Она вылезает из машины в задумчивости. Приехала на фестиваль, впервые в этих диких местах, живут в палатках. И ей явно очень нужно позвонить. Очень хочется ей помочь. Сажаю в машину,едем к следующему холму. Там тоже тишина. Она говорит: ну ладно, я сейчас к последнему дому в деревне схожу, там открытое пространство, говорят, оттуда звонили. Я желаю удачи и провожаю ее взглядом, огроченный, что не могу помочь. И уезжаю.
Знаете через сколько километров я почувствовал, что что-то в этой истории не так? Через пятнадцать. Ехал и думал про капризы связи и глядел на свой телефон в держателе. Вот ведь идиот - то! Передо мной работающий телефон с безлимитным тарифом, но я решаю другую задачу: помогаю найти точку, где работает телефон девушки, как она сама и попросила. Невозможность найти решение часто связана с неправильно поставленной задачей и сужением мышления рамками этой задачи. Я решал задачу поиска сети для важного звонка и не думал о конечной цели: как собственно, связать двух людей. А сама девушка то ли скромная была, то ли, так же как и я, зациклена на своем телефоне... А может, это уже старость?

---

Улыбайся чаще! И однажды чаща улыбнется тебе. (чье-то)

---

Завораживают их работы. Публиковал пару лет назад "Present Words". Еще забыл про это: 16 moments



кому понравилось, может кликнуть и это, хотя мне меньше нравится - как-то банально вышло все.

---

Что деется! Три недели не писал в дневник (а умного не писал гораздо дольше), сижу, никого не трогаю, по дружественным дневникам не шляюсь, и никакого проку от меня как от читателя нету. А пока я в отпуске был, полтора десятка читателей откуда-то привалило. Флэшмоб какой что ль, прости господи?
Признавайтесь, кто там меня пиарит?
А еще можно считать это приветствием всем присоединившимся. Поскольку "ни дня без строчки" - это не про меня, сильного разнообразия во френдленту я не вношу. Но желающим ввязаться в дискуссию по старым постам всегда отвечаю.
ЗЫ обещание поделиться впечатлениями об отдыхе на Куршской косе и раздать советы обязательно выполню. Только доразберусь с невеселыми хлопотами,заставившими досрочно прервать отпуск. Все уже хорошо.

---

-Алло, здравствуйте! Это Виталий.

- Здравствуйте, Виталий, это Алло.

Бывает, разговариваешь первый раз с человеком и думаешь: какой удивительно открытый, простодушный, приятный человек! А через минут пять начинаешь искать по сторонам повод, чтобы сбежать. Иногда искренность принимается за благодетель, тогда как она просто проявление незаботливого ума и неразборчивого разума.

---

"12 капсул - надолго хватит!" Аха, еще на упаковке написать, как на противозачаточных: январь,февраль,март,апрель...
Мужик в семейниках откровенно затрахал. Мешает смотреть футбол. Или я давно телик не включал, пока футбол не начался?

---

Интересно, Польшу тащили за уши в четвертьфинал. Украину "слили". Неужели и тут Тимошенко?! Мои соболезнования болельщикам симпатичной и очень живой команды.

---

Ну вот, отболело, можно вернуться и к футболу.
Пока Украина прикладывает титанические усилия, чтобы обыграть англичан (нашим бы их желание!), стоит вспомнить о том, почему футбол - не наш вид спорта. Очень просто - потому что он не наш. Ну вот (обращаюсь к большинству своих читателей, которые с отвращением переключают программу, едва увидев зеленое поле) что вы знаете о футболе? Ни-чего. Да и то не все (спасибо Заходеру за возможность ввернуть к месту, этот парафраз). Стереотипы сведутся к тому,что все футболисты тупые, и что все болельщики - гопота и быдло с пивными животами. Анекдоты про мужей и футбол - скорее дань фольклору. В нашей стране футболом увлекается ничтожно мало народу. Это убыточная отрасль шоу-бизнеса. Стадионы убоги, сервис ужасен, охрана на стадионах - гоблины, телекартинка - УГ, комментаторы - в большинстве своем феерические... ну вы поняли,какое слово используется с этим прилагательным.
Наконец, главный футбольный босс - брат второго, из ларца, бывшего министра образования. Жалкая ничтожная личность. Играем мы теперь, как в европах, с конца февраля по май и с сентября по конец ноября. А летом, нашим коротким северным летом на травке стадионов играют кузнечики и божьи коровки. Да, вы, кто не следит за футболом, вы объективнее. Вам это не кажется странным, нет?
90% команд премьер-лиги откусывают огромную часть регионального бюджета, совершенно справедливо заставляя людей хвататься за калькуляторы и считать, сколько километров асфальта и компьютерных томографов можно было купить на эти деньги.
На деньги, которые тратит на "Анжи" уроженец Дагестана Сулейман Керимов, он мог поднять республику из безнадежной пропасти, построив там несколько агрохолдингов и курортов и занять все трудоспособное население. Вместо этого к ним из Москвы, где он постоянно тренируется и базируется, приезжает непонятно чей клуб, вызывая гордость 20 тысяч абреков, собирающихся на матч... Про деньги "Газпрома", кроме "Зенита" владеющего еще и близким к банкротству немецким "Шальке" молчу. Керимов грызет ногти. Может у Самары нет других проблем? Мордовия богатый регион? Там каждый рублю на счету. Но есть приказ. Футбол насаждают сверху, как Петр первый - картошку. Только вторая спасла от голода Россию, а первый убивает ее каждые 2 года - то к ЧМ то к ЧЕ.
Я болельщик с 6 лет. Профессиональный болельщик. Могу перечислить основу и запасных своих любимых красно-белых, рассказать о плюсах и минусах каждого. На стадион правда, от силы три раза в год выбираюсь. О причинах смотри выше. Но ощущаю себя, где бы я ни работал, как коллекционер бабочек. Поговорить не с кем, есть только интернет. В небольших городах, при всей скудости развлечений, болельщиков еще меньше.
Мячик в детстве гоняют все. Но потом дети вырастают и что-то происходит с нами. Мы слишком серьезно относимся к жизни.Слишком серьезные вопросы "решаем". Слишком много проблем, забот, мировой скорби. А футбол - игра солнечная, детская.Она требует самоотречения и полной потери контроля над собой, полной потери самокритики. Ну действительно, если с точки зрения Хоттабыча, 22 человека гоняются за одним мячом - за что тут переживать? Глупость какая! У кого крыша течет, у кого ребенок болен, у кого работы нет. Но как-то удается бразильцам или африканцам болеть, играть, радоваться, переживать. Причем играть во вполне взрослом возрасте. Много у нас мужчин после 25-ти играют в футбол? Единицы. Зависит от воли руководителей компании.
В общем, еще раз повторю - футбол - не наша игра. И это как-то характеризует нацию в целом. Нет?

---

Редко делаю перепосты, тем более,такого размера. Сначала просто хотел разместить ссылку rusrep.ru/article/2012/06/12/postma/, но потом решил продублировать под катом весь текст,только без фотографий. Они отвлекают. Этот шедевр забытого ныне журналистского жанра репортажа - от лучшего автора (ИМХО) журнала "Русский Репортер" Марины Ахметовой, и это лучшая ее работа пока,на мой взгляд. Очень рекомендую читать. Чехову было бы не стыдно показать.

Почтальон. Очередной последний день из жизни нормального человека.

Почтальон» — это дурацкий голливудский фильм. Действие происходит в постапокалиптическом будущем: Америка в хаосе, в стране бесчинствует банда новоявленных феодалов; бродяга-артист находит труп почтальона и сумку с письмами, чтобы не умереть с голоду, начинает разносить их по адресам и неожиданно для себя оказывается единственной надеждой всей нации. Люди заново налаживают друг с другом связи, у почтальона появляются тысячи последователей, и эта простая работа приводит к возрождению страны. Вячеслав Переверзев из деревни Черная Речка Рязанской области этот фильм не смотрел. Но происходят с ним те же самые вещи.

Темнеет стремительно, будто день катится в колодец по узкой тропке, идущей от железнодорожных путей в глубину леса.
— Черная Речка рядом, — сообщает мне почтальон, идущий впереди.
Воздух трещит от мороза. Шаг в сторону — и проваливаешься в глубокий снег. Иду след в след.
— А я, может, и рад был бы, если б иностранцы сюда приезжали, — говорит он, останавливаясь.

Делает шаг вперед, снова оживляя лес скрипом.
— Людей-то нет, — говорит он, скрипя впереди меня. — Хозяйств нет. Когда я сюда приехал тринадцать лет назад, тут было и стадо коров, и стадо овец, и стадо коз. А сейчас одна-единственная корова на деревню, и вс-с-е! — Последнее слово он произносит с харканьем, будто мороз попал в горло. — Вот я и за то, чтоб иностранцы сме­шивались с русскими — и африканцы, и европейцы, и китайцы.
— Тогда от нас ничего не останется, — возражаю я, а дед останавливается на середине мостка и обводит безмолвную деревню взглядом.
— А и не надо, чтоб оставалось, — говорит он. — Ведь не в этом главное. А в том, чтоб народ на земле жил.
— Но тот народ, о котором вы говорите, не будет любить ни эту зиму, ни эти сосны.
— Ой, да все они будут любить. Их потом в Китай ихний назад не затянешь. Для того чтобы все это любить, не надо быть русским. Мы должны обязательно перемешаться. То, что разъединяет, должно быть отброшено! Отброшено раз и навсегда! — Дед дергает рукой в сторону, словно отбрасывает от себя что-то.
— Поживем — увидим, — буркаю я.
— Чего увидим? — рыкает дед. — Ты б видела, как человек отреагировал, когда у нас тут в выгоревшем лесу лосиха с лосенком появилась. Хвать ружье! Я гляжу и думаю… — Дед подходит и на ухо мне злорадно сообщает: — Да чтоб разорвало твое ружье! Потом узнал, что лосиха все-таки увела лосенка. Поняла? Все мы — дети этой земли.
Вырываясь из затянутого льдом пруда, черная вода не спеша минует прогалины, проходит под высохшим деревом и чуть замедляет течение у большой коряги, там, где справа растет осина, покрытая ржавыми пятнами. Кажется, это на ней Иуда расплескал свою кровь.
— Бобер погрыз, — дед кивает на упавшее дерево. — Были же в пруду бобры, и не дали! Не дали им жить — пока всех не перебили, не успокоились!
— Кто?
— Приблуда всякая, — дед снова пускается в путь. — Цыгане.
— А говорите, чтоб приезжали…
— Так другого выхода нету. Вот ты послушай, как америкосы долбаные рассуждают: несправедливо, говорят, что такая огромная территория и так мало людей. А раз так говорят — значит, будут метить на нашу землю. А я, может, хочу, чтоб у нас, как в Америке, народу было полно и всюду.
Если не знать, что тут пруд, можно подумать, что прямо посреди деревни поле, занесенное снегом. Сегодня минус тридцать, но вода в ручье не замерзает, потому что ключевая, бьется и бьется, как сердце деревни, ушедшее под воду и скрытое льдом.
***

В доме печка остыла. Дед подбрасывает в нее березовые поленья. В кухне сырой диван, стол у окна, поленница у стены и умывальник. В комнате старый полированный сервант с посудой, трюмо, стол, уставленный цветами в горшках, и кровать.
Дед приносит ведро с картошкой, и мы, сидя на низких табуретках, чистим ее, бросая в кастрюлю с чистой водой.
— Знаешь, что мне смешно? Когда говорят о безработице в России. Меня это поражает! — выкрикивает дед, уставившись на меня сквозь толстые стекла очков. — В России по определению не может быть безработицы! Тут работы — край немереный. Только города надо разгрузить.
— А никто из города не захочет уезжать, — говорю я, выковыривая из картошки глазки.
— Только жрать все хотят! — рыкает дед и бултыхает картошку в кас­трюлю. — А для того, чтоб захотели, надо изучать опыт иностранцев.
— У них не так холодно.
Дед встает, подкладывает полено в печку, приносит из предбанника сковороду, бутылку подсолнечного масла и замерзшую селедку, куп­ленную в магазине, который приезжает в Речку раз в неделю. Ставлю сковороду на гудящую печку. Кажется, в ней сидит кто-то живой, рычащий, возмущенный и похожий на деда.
Пока картошка жарится, сажусь за стол и смотрю в окно. За стеклом черный колодец, в который брошен этот дом вместе со мной, дедом и двумя кошками. Снизу мороз рисует по стеклу узоры — тонкие прямые палочки, похожие на молодой лес.
— Скучно вам тут, — говорю я.
— Как мне тут может быть скучно, когда я ищу безмолвия, — негромко отзывается почтальон.

Он уходит в комнату и возвращается с пожухшим цветком в горшке.
— Жалко цветы выкидывать, когда они погибают. Как будто часть Лариски, жены покойной, выкидываю. Семь лет назад она умерла, а цветы вон еще живут, — говорит дед, но в голосе его ни чуточки тоски.
— Историю тебе расскажу, — достает он из банки соленые огурцы. — Случилась беда в деревне Шурмаш: одинокого мужика стукнул этот… инсульт. Отнялись левая рука и нога. Отвезли его в больницу. Зовет он меня к себе и просит определить его в дом престарелых. Настоял я, значит, чтоб его на комиссию отправили, и вот тут начались его муки. Решили его выписывать. А ему домой нельзя: там печку надо топить, а он лежачий. И никого рядом. И, значит, врачи. Один говорит мне: не буду заниматься комиссией. Второй: не буду. — Дед посыпает огурцы мелко рубленным луком, ставит тарелку на середину стола. — А кто будет этим заниматься?! — выкрикивает он. — Кто, я вас спрашиваю?! Идите к терапевту, мне говорят. Иду. А тот отвечает: это не мой больной. — Дед взрывается: — А чей это больной?! Я вас спрашиваю — чей?! «Невропатолога»… А где невропатолог?! Где?! «В отпуске…» А кто за него?! «Я за него»… Значит, вы! Вы должны!
Воспроизводя все, что он говорил врачам, дед рычит и гудит, как перетопленная печка.
— «А я все равно не буду»… — продолжает он рассказ. — Ах, не будете?! Ну хорошо, я иду к главврачу. Тот: «Хорошо, я скажу ей, но она все равно ничего делать не будет». Иду в соцзащиту. Те выходят на главврача, обязывают ее принять Сальникова в терапию. Короче говоря, отправляют они его в сельскую больницу в Устье. Там он лежит — чистенький, ухоженный, в памперсах. Но через шестнадцать дней его в другую больницу переводят, Придорожную. Приезжаю. И что я вижу?! Я вас спрашиваю, что я вижу?! — орет дед. — Постельного белья нет, голая клеенка, обосранное все, макароны, к тарелке прилипшие, и стойкий запах мочи. Ах, так! Звоню главврачу. Не кто-нибудь, а я — народный депутат! Так и так, прекратите безобразие! А он мне: «Вы ко мне в письменном виде обратитесь…» Будет тебе письменно, — зловеще произносит дед. — Но не тебе! А министру! И в Москву письмо — нате! Заказное, первым классом и с уведомлением. А они мне из больницы начали звонить, угрожать: «Мы его вам привезем и тут бросим»… — Он переводит дыхание, давится воздухом и произносит тихо, с угрозой, как коммунист перед расстрелом: — И тут началось самое интересное. В Мос­кве немедленно разобрались, дали команду в Рязань, и человек был определен наконец.
— А вы — народный депутат?
— Самовыдвиженец, — торжественно отвечает дед. — Я собрал подписи людей, и избирательная комиссия района выдала мне депутатское удостоверение. А потому что люди ко мне обращаются с просьбами, а в кабинет зайдешь — «Ты кто такой?». Да никто. «Ну и пошел вон». Но ты дальше слушай. Там же еще вот что было. Они, в больнице, мне угрожали: «Вы держите у себя десять тысяч Сальникова».
— А вы держали?
— Ну еще б я не держал! — подпрыгивает дед. — Он мне их передал на сохранение, и я ему в этом дал расписку. А вдруг он завтра крякнет — на что его хоронить?
— А откуда они узнали, что у вас его деньги?
— Нет, ну вот ты интересная! — разводит руками дед. — Я сам им сказал, когда они с него за уход вымогали: так и так, деньги есть, но не про вашу честь. А после того как в Москве с ними разобрались, я ему эти деньги выслал почтовым переводом с доставкой.
Дед снова уходит в комнату и возвращается с толстой папкой, которую сует мне в руки.
— Не обманывай людей, — декламирует он, стоя посреди кухни, пока я перебираю бумажки. — Если ты торгаш, не завышай срок годности. Все должно быть по-чест­ному — просроченное забраковал, выкинул, понес убытки, зато честный. Помогай бескорыстно… Я вот что еще тебе про Сальникова расскажу. Там бабка с ним в больнице лежала, так она мне рассказывала, что такого еще никогда не видела. Говорит, слышу в коридоре крик: «Едет!» А это я ехал, им, видно, кто-то сообщил, — довольно потирает он руки. — Они схватили тряпки и давай стены тереть. А говно-то засохло, так они его с крас­кой сдирали — не дай бог я увижу. Ты думаешь, сколько у них там больных было? Сальников да еще одна ходячая бабка. А они там такие кобылицы молодые, на них пахать и пахать. И ни хрена не хотят делать. А еще пенсию с него вымогали. Не-е-ет, это не больница плохая, а люди, которые в ней работают, плохи. И я те еще че скажу, — переходит он на шепот, словно нас кто-то подслушивает. — Не все врачи такие, не все. Но, как говорится, одна паршивая овца все стадо изгадит. И с ними надо бороться беспощадно! Беспощадно! — дед давится собственными словами.

— А вы правда так злитесь? — с опаской спрашиваю его.
— Ну еще б я не злился! — подпрыгивает он. — Я просто в бешенстве! Ты вспомни советские фильмы, там же врачи совсем другие. А потому что война прошла и беда сплотила людей.
— Вы хотите сказать, нам нужна беда?
— Да не хочу я, чтоб была беда, — стонет дед. — Мне просто стыдно за нашу отчизну. Что мы за люди такие — русские? Ни хрена делать не хотим. Мы должны к людям, как евреи, относиться, быть, как они, дружными. Те врачи в больнице не уважают сами себя. Если тебя зарплата не устраивает, увольняйся — придет другой, которому, может, нужна и такая зарплата. Работа же не виновата в том, что за нее мало платят. Ведь написано же в Писании: возлюби ближнего своего.
— А как его любить, если он обосранный и мочой воняет?
— Ну и что? А я, может, хуже него когда-нибудь буду… Я и не говорю, что Сальникова люблю, но если он обратился ко мне с просьбой, я должен ему помочь.
— А если завтра метель, — я смотрю в окно, — мы все равно пойдем пенсии разносить?
— Все должно идти вовремя — метель, не метель.
— А если мы замерзнем?
— Ну и что?
— Ну, чем заслужили ваши пьяницы и бездельники того, чтобы мы ради них замерзли в лесу?
— Сальников — он ведь тоже пьяница, из категории людей, как говорится, неблагонадежных. И ничего путного он за всю жизнь не сделал. Но все должно быть по закону: положено завтра пенсию разносить — завтра и пойдем. И ты должна понять: это — дело принципа.
Дед выливает из кастрюли воду в умывальник и скачет по кухне: «Ой, бляха-муха! Ой, ё-моё! Ведро-то я не подставил!»
***
Завтракаем на скорую руку и выходим в раннее утро, пока неотделимое от ночи. До электрички пятьдесят шесть минут. Дед с рюкзаком на спине семенит впе­реди. Побелевшая за ночь луна словно специально направляет свет на тропку, чтобы нам было легче идти. Несколько раз я оступаюсь и проваливаюсь в снег. Когда мы доходим до березы, лес сгущается, защищая от ветра.
— Стой! — командует дед и вынимает из кармана телефон. Экран вспыхивает в его ладонях.
— Двадцать минут мы шли до березы, — говорит он. — Теперь можно сбавить шаг: к железке нужно выйти не раньше чем через двадцать пять минут: если придется стоять на платформе, замерзнем.
— И ради кого, — ворчу я, словами вперемежку с теплым дыханием согревая себе нос. — Ради пьяниц и бездельников… Как будто они день не могут подождать…
— Всегда отвечай добром человеку, — говорит дед. — Ответишь злом — и получишь зло. А ответишь добром — и у тебя есть шанс получить добро.
— Да он уже сделал зло! — громко говорю я, и луна бледнеет.
— Ну и что? Все равно добро делай. Запомни, только в любви спа­сение.
— От чего?
— От гибели духовной и физической, — тихо говорит он, но его слова все равно разносятся по лесу. Я оборачиваюсь в сторону деревни и усмехаюсь.
— А вы думаете, они еще живы?
— Они живы. И живут так, как позволяет им жизнь.
Он делает шаг вперед. Мы снова идем, постоянно сверяясь с часами. Дед что-то бубнит себе под нос, скрип и тяжелое дыхание заглушают его слова. До меня долетают только обрывки: «Сталин был бессребреником, потому его любили», «на злодеяния великие несмотря», «что досталось его детям?», «ничего».

— Вот ты мне скажи, что самое ценное в мире?
— Жизнь.
— Правильно, — соглашается дед. — Поэтому тут в деревнях люди с жиру не бесятся, довольствуются тем, что есть. Они войны боятся.
— Да война была давно.
— А в деревне память о ней сохранилась. Эти территории были под оккупацией. Поэтому многие тут за Путина голосуют — чтобы не было войны.
— То есть всех тут устраивает нищета? И то, что, идя до электрички по лесу, запросто можно околеть?! И то, что «скорая» до вас не может доехать? И что магазин приезжает раз в неделю?
— Я ж тебе говорю, это в городе вы с жиру беситесь, не видите, что главная ценность — жизнь. А тут привыкли жизнь ценить. А Путин был бы бессребреником — ему и волноваться бы не пришлось, проголосуют за него или нет.
Выходим к железке. Ходим по платформе.
— Еще туда и обратно пройдемся, и она придет, — говорит почтальон.
***
В почтовом отделении Кустаревки работает большой железный обогреватель. На запертых полках гречневая крупа, рис, мука, семечки, консервы — сайра, скумбрия, тушенка, банка с растворимым кофе. Почтальоны — две крупные женщины в меховых сапогах — получают прибывшую сегодня пенсию.
— Слыхала, сегодня снова в Москве отделение грабанули, — говорит одна другой.
Дед расписывается, пересчитывает деньги, загружает их в рюкзак, сверху укладывает консервы.

Выходим ровно за пять минут до прибытия электрички. Возвращаемся на 395-й километр.
— Ах-х, — ахает в вагоне сидящая напротив женщина, половина ее лица закрыта пуховым платком. — Вот сучняк так сучняк!
— Подстилка энта, — подхватывает другая, в таком же платке. — Какой он у ней, мужик-то, по счету? Чятырнадцатый иль как? Слыхала, стройка у них вяликая намячается — туалет утяплять будут.
Соседка теряет дар речи и долго беззвучно шевелит губами, потом разражается потоком слов:
— Чяго-о-о?! Чтоб ей срать, что ль, тяпло было?! Чтоб ей сквозняк, что ль, в жопу не надул?! От волхва так волхва!
Дед тянет меня к выходу, я сопротивляюсь: «Дайте дослушать!»
— Да не слушай ты их! — машет на меня он. — Я ж им сколько раз говорил: вы ж все тут свои. Дружите! Со своими дружить надо!
Сходим и снова идем куда-то через лес, но другой дорогой. Выглядывает солнце, и мороз отстает от коленей. По бокам дороги туда и обратно бегут собачьи и птичьи следы.
— Между прочим, на этот участок, где я работаю, никто не шел, — говорит дед. — Полтора года не могли почтальона найти. Люди тут газет не выписывали. Да что там газеты, хорошо, если пенсию день в день раздавали.
— А что здесь читают?
— «Панораму», «Мещерку», районку, «АиФ».
Заворачиваем в Ключи, отличающиеся от Черной Речки лишь тем, что тут нет пруда и мостика. Прямо у первого дома нас встречает пожилой мужчина в телогрейке.
— Заждалась тебя уже мам-старенькая, — приветствует он деда, открывая дверь.
В сенях белая печка. На полу вязанка дров. В углу икона Богородицы — выпуклый алюминиевый оклад одевает ее, как кольчуга, а та будто отстраняется от своего колючего платья и потому кажется далекой. Из комнаты выходит старушка в длинной кофте и вязаной шапке.
— Так, — важно начинает дед, — у вас прибавка к пенсии. Теперь пенсия у вас восемь тысяч четыреста тридцать два рубля.
Он присаживается за стол и деловито отсчитывает купюры.
— Время сейчас такое, — начинает мужчина, — нас и за людей-то не считают. Прав у человека нету, вот в чем беда.
— А что у вас случилось? — спрашиваю я, разглядывая длинные и жесткие пальцы его рук.
— Так я двадцать семь лет главным кондуктором на железке отработал, мне пятьдесят семь, а пенсию пока не дают, еще три года ждать надо. А работы никакой нет. Я — в администрацию, а мне: иди туда, иди сюда, в суд подавай. А денег нет, и делать нечего. Вот на мам-старенькой пенсию живу. Летом грибы-ягоды собираю, колымлю.
— Мам-старенькая — это кто? — спрашиваю я.
— А-а-а, — радостно тянет он, — это мамуля моя. Раньше бабушку так звал, а как та померла, мамулю так зову.
— Я — ветеран войны и труда, — скрипуче отзывается мам-старенькая, беря со стола деньги.
Заходим в калитку следующего дома. Стучим. Открывает немолодая женщина с крашеными рыжими волосами и с большим золотым крестом в декольте. У нее в кухне газовая колонка, плита и стол с печеньем, конфетами, бубликами и сыром. Она — местная продавщица.
— Вот Аннушка обеспечила свою старость, — дед, сидя за столом, отдувается от горячего чая.
— А молодость людям для того и дается, чтоб старость сябе подготовить, — отзывается Аннушка, будто в яму проваливаясь языком во все «я».
— Как же тут себе старость подготовишь, если работы нет, — встреваю я, облизывая ложку со сгущенкой.
— Бедно человек тогда живет, когда жалуется, — отвечает дед.
— А я считаю, бедный потому, что работать не хочет, — говорит Аннушка. — «Я сягодня не умывался и завтра не хочу». А вода под ляжачий камень не подтякает. Вот сейчас пойдете к Ермолаевой, посмотрите — она дятей поразбросала по детдомам.
— Как поразбросала?
— А так. Дети у нее с отклонениями психическими, все девять.
— Она что, пьяница?
— Да не пьяница. Просто она сама такая… — Аннушка запинается. — Интересная.
— Зачем же она их рожала столько? — спрашиваю я.
— Так она их рожала, а у ней их отбирали. А теперича в Назаровке дом для этих… интересных… закрылся, и дочь ее сюда приехала. Ей, дочери этой, уже сорок два года, а мать ее ненавидит — и все. Да я б не сказала, что она, Ермолаева-то, чувствует себя такой уж несчастной. А зачем рожала столько — поди спроси, — продолжает она. Дед нервно ерзает на стуле. — Сын у ней малограмотный, тридцать ему уже. Так-то он и воду принесет, и дрова рубит, и копает все. Трудолюбивый.
Аннушка сует мне в карман пригоршню конфет. У нее на стене тоже Богородица. И тоже в кольчуге.
Почему-то сердце у меня бьется, когда мы идем к дому Ермо­лаевой. Отойдя на расстояние, дед останавливается и тихо говорит: «Не суди, и не судим будешь». И, помолчав, добавляет: «А конфеты Володьке, сыну Ермолаевой отдай, он рад будет».
***
В доме с порога сшибает запах — обволакивающий, перекрывающий дыхание. Широкая женщина выходит в сени, колется острыми голубыми глазами.
У окна железная кровать, укрытая шерстяным одеялом. Подушки без наволочек — желтые, в пятнах. Между рамами низкого окна мелкие пластмассовые игрушки: медвежата, елочки, пупсы. У двери печка, неровно обмазанная глиной, на ней чугунок и кошка. Сын хозяйки — в клетчатых ситцевых штанах и рубахе, с каштановыми волосами до плеч, с гнойной болячкой над губой и с топором в руках — подходит ко мне близко и улыбается. Задерживаю дыхание. Его мать, стоя ко мне задом, считает деньги. Сын подмигивает материнской спине, ее широкому тазу, кости которого раз и навсегда разошлись. На каком ребенке? Четвертом? Пятом? Если бы она вовремя остановилась, этого человека в ситцевых штанах и с гнойной болячкой на губе могло бы и не быть. И чему он так счастливо улыбается? И кому подмигивает постоянно?
— Давай, выкладывай тушенку, — говорит женщина деду, и тот послушно достает консервы из рюкзака.
Отрываю взгляд от ее таза и встречаюсь глазами с Христом, до сих пор незамеченным, — на бумажном календаре в углу. Христос как Христос, с каштановыми воло­сами до плеч, только взгляд у него чересчур веселый, и смотрит он постоянно в сторону ермолаевского сына.
— Раз, два, три… — считает мать купюры.
«Чему они радуются?» — думаю я, глядя то на сына, перемигивающегося с Христом, то на Христа, отвечающего ему улыбкой. Неужели не замечают этого запаха, невыразимого словами, но способного убить все живое в считанные дни?
Хочется сморгнуть. Отворачиваюсь к печке, кошка на ней встречает меня пронзительным взглядом голубых глаз. Пригнув голову, чтобы отстраниться от ермолаевского сына, дышащего мне в лицо, придвигаюсь к печке и вижу, что на ней не одна кошка, а шесть — таких же облезлых и дрожащих.
— Что с ними? — спрашиваю я.
— Скоро околеют, — говорит мать. — Скорей бы. А тут ничто не живет.
— Итого тринадцать тысяч триста тридцать восемь, — говорит дед, поднимаясь.

Пока дед считает, пытаюсь разложить запах на составляющие. Хотите знать какой он, тогда наберите в пластиковый пакет влажного воздуха, крепко его завяжите… А еще заройте под полом сдохшую кошку. А когда пройдет год и снова подступит осень, пойдут ледяные дожди, отправляя в спячку земляных червей, выкопайте пригоршню их в саду, смешайте с золой из давно не топленной печки, высыпьте там, где зарыта кошка, и сядьте так же близко к этому месту, как подходил ко мне ермолаевский сын, развяжите пакет и направьте струю из него себе в нос… Вот тогда, может быть, вы на миг уловите запах бедности в доме Ермолаевых. И в других домах забытых, но живых еще русских деревень.
Когда мы выходим, я делаю глубокий вдох. Идем в сторону леса. За нами, неизвестно откуда взявшийся, бежит рыжий пес Санек.
— Видишь, ждут они меня, — опять заводит дед.
— Они не вас ждут, а денег, — отрезаю я, и он умолкает.
***
Кладбище обозначено зеленой церквушкой. Могилы стоят редко, и оттого кладбище кажется открытым.
— Я ведь на Крайнем Севере жил, — говорит дед. — Тридцать два года прослужил в армии старшим прапорщиком. Был начальником финансовой службы. Меня знаешь как называли? Щукой. Меня запускали в финансовые счета, и я находил там хищения. Одного мужика на шесть лет посадили.
— И не жалко вам его было? Жизнь человеку сломали.
— Не, не жалко, — бесцветным голосом откликается он. — Если кому-то не совестно обкрадывать свой народ, то мне не стыдно и не жалко на это указать. Ты знаешь, что тут газовые баллоны в деревне люди долгое время сами в электричках возили? Я, когда приехал, увидел это: «Да вы что, с ума сошли?! Это же нарушение техники безопасности!» И с ходу поднял вопрос в администрации, потребовал в обязательном порядке привозить газ. И стали привозить. Да дулю вам под нос! — топает ногой дед. — Вот мой главный принцип!
— А что, в администрации до этого не знали, что люди в электричках газ возят?
— Знали, да говорили: денег у нас нет… Так вот, когда ушел в отставку, — спокойно продолжает он, — сразу понял: жить с женой и двумя детьми на севере будет сложно. Переехали в Рязань. Квартиру там сыну оставил. Сами жили в Речке. А как Лариска умерла семь лет назад, подался в почтальоны. Мне нравится, когда меня ждут.

По колено в снегу прокладываем дорогу к могиле, у которой трепещут на ветру розовые тряпичные цветы.
— Когда еще Лариску хоронил, никого здесь не было. Уже седьмой год с тех пор пошел — смотри, сколько могил: и молодые, и старые. Вот она… — останавливается он у могилы жены. — В пятьдесят шесть лет ушла.
На надгробии большой черно-белый портрет. Женщина с простым лицом улыбается снисходительно.
— А я те знаешь че скажу, — поворачивается ко мне дед. — Все надо мной смеются, говорят: «утопист». А к утопии стремиться надо. К ней когда стремишься, до чего-то дотягиваешься… А у Лариски я тут часто бываю. Говорю с ней. Не знаю, слышит она или нет, но, между прочим, она мне помогает. А я ей всегда говорю: ты сейчас к богу ближе, и если у тебя есть такая возможность, попроси за нашего сына. У него сердце больное. Помощь надо у своих умерших просить, потому что обращаешься адресно — они скорее услышат, чем святые.
Он стоит у могилы, вытянувшись в струнку и глядя в снег. Отправляет жене мысленное письмо — заказное, первым классом, с уведомлением.
— Мне же, знаешь, многие говорят: женись, — говорит дед, когда мы выходим с кладбища. — А мне жалко ее одну оставлять.
— Она уже не здесь, — отвечаю я.
— А я с ней по-прежнему как с живой.
Его жена с надгробия смотрит нам вслед, и как будто просит: «Не надо больше утопий».
***
Идем к Толяну. Между Ключами и его домом четыре километра.
— Толян-то жену гонял, — рассказывает дед, понизив голос, хотя до дома Толяна еще идти и идти. — Она ушла от него, потом вернулась. Захожу к ним позапрошлым летом, а она в теплой одежде. Пошла белье на пруд полоскать, да кувыркнулась в воду, Нинка-то. И все, слабая стала. Приношу пенсию в другой раз — говорят: Нинку на «скорой» увезли, инсульт ее разбил. Поехал к ней в больницу…
— Зачем?
— Так пенсию ж я на нее получил и должен был сдать на руки. Вдруг помрет — чтоб было на что хоронить. Другой бы почтальон не повез, а я поехал. Приехал — там Толян сидит, а она уже говорить не могла. «Толян, — говорю, — пришла твоя очередь за пенсию расписываться». Она как услышала — расплакалась.
— Почему?
— Она сама всегда пенсию получала, — отвечает он торжественным тоном.
— А что такое пенсия? — спрашиваю я.
— Пенсия — это эквивалент жизни.
Толян открывает дверь, едва мы успеваем в нее постучать. Высокий, в телогрейке. Нинки уже нет, она умерла. Левая сторона его лица как будто подтаяла: глазное яблоко наизнанку, уголок рта опускается к подбородку.
— Толь, а Толь, у тебя теперь повышенная пенсия. За восемь тысяч уже перевалила. Вот тебе, Толь, пять, вот шесть, семь…
Рассчитавшись, дед выходит в туалет, и мы с Толяном остаемся сидеть друг против друга. Толян вздыхает.
— Больно, да? — мягко спрашиваю я его.
— Бо-о-ольно, — басит он, как медведь, который проснулся в берлоге среди зимы и не может уснуть.
— Одиночество?
— Он-о-о.
— Где болит-то?
— Суставы от него ною-ю-т, — смотрит он на меня оплывшим глазом. — В окошко поглядишь — никого-о-о. Не мог-у-у больше. Скучно-скучно-скучно-скучно… — стонет Толян. — Пусть таджики приедут… Я лично рад буду. Пусть китайцы. Главное, чтоб люди.
— А немцы?
— Чего-о-о? — с угрозой спрашивает он. — Да мы их взашей отсюдава погоним!
— Захандрил мужик с тоски, — объясняет дед, когда мы уходим, мягко затворив за собой дверь, — даже игрушечное ведерко теперь ему поднять трудно.
— А вы не грустили, когда ваша жена умерла?
— А я убиваться не стал. Я понял: если сейчас ударюсь в горе, проблему с похоронами никто не решит. И я мужественно поехал в морг за телом, а там мне этот вымогатель говорит: «Плати тысячу пятьсот»! Ну, я заплатил. А потом одумался, вернулся, говорю: «А ну, гони тыщу!», — распаляется он. — А сам думаю: нет, милый мой, не на того нарвался. Гад! Думал воспользоваться моим состоянием. Ан нет, я тебе сейчас устрою козью морду! Он тыщу вынул из кармана и сразу отдал!
— А чего пятьсот рублей оставили?
— Не знаю. Ну и хрен с ними.
Остуженное морозом солнце смотрит на дорогу, на которой никого, кроме нас. С каждым шагом оно удаляется, а мы скрипим и скрипим за ним, словно идем выплачивать пенсию и ему. За нами по-прежнему бежит рыжий пес. Наверное, ему солнце представляется большим маслянистым блином.
— Я ж до двенадцати лет в спецдетдоме жил, считался круглым сиротой, — рассказывает дед. — А потом мне говорят: ты знаешь, у тебя есть мать, и она за тобой приехала. Я долго не мог привыкнуть называть ее мамой.
— Потому что она вас сдала?
— Потому что в детдоме мне было лучше. У нее в деревне я столкнулся с совершенно другой жизнью, очень тяжелой жизнью. Я детдомовец, у меня закваска другая. Не нынешнего времени. Я благодарен государству за то, что оно не дало мне погибнуть. Поэтому я сейчас работаю на него, отдавая ему все силы.
— Государству в лице кого? — спрашиваю я.
— Народа. И власти тоже. Там те же люди — просто либо взяточники, либо нет.
— А кто был ваш отец?
— В том-то и дело… Я делал запрос, ответили, что сведения полностью отсутствуют. В сорок седьмом году я оказался в доме ребенка. Мне тогда года еще не было, но перед глазами яркая картинка — воспитательница сцеживает из груди для меня молоко.
Ивановка близко. Я искоса поглядываю на деда, лицо которого наполовину закрыто капюшоном. Он вполне мог бы быть сыном русской женщины и немецкого военнопленного. И за это его сдали в спецдетдом. Во всяком случае лицо у него немецкое. И пунктуальность не русская. Только кто он — не узнать, даже если взять у деда кровь на анализ. Странно, думаю я, глядя на рыжего пса, кувыркающегося в снегу, из крови можно выделить ДНК, узнать историю болезни — твою и ближайших родственников, но она никогда не расскажет о национальной принадлежности. Может, тогда действительно неважно, каким народом будет заселена эта земля?
— В отчестве у меня стояла только буква «А». Я мог быть и Александровичем, и Алексеевичем…
— Или Адольфовичем, — негромко произношу я. Дед останавливается и смотрит на меня испуганно.
— Я тоже об этом думал, — соглашается он. — А, ну и хрен с ним!
***
До вечера мы заходим еще в несколько домов, которые ничем не отличаются от предыдущих.
— Мышка, — старичок трясет в угол клюкой. — Вот так встанет и смотрит, знает, что сил нет согнать… Мелкая — с пятачок. И не боится… Ах ты, сволочь… Деда оби-
жает…
В этом предпоследнем доме холодно, печь молчит, дров не видно, по полу рассыпаны хлебные крошки. Мужик в телогрейке сидит на кровати и пьет самогон. По бокам его греют кошки.
— Пусть хоть дрова поскорее себе купит, — говорит дед.
Мы спешим попасть в последний дом засветло. По дороге он рассказывает, как однажды шел-шел и наткнулся на четыре тысячи рублей в сугробе. Подобрал. Положил в карман. А потом услышал, что соседский мужик, получив из его же, почтальонских, рук пенсию, выпил с товарищами и по дороге домой всю пенсию посеял. Еще две тысячи там в снегу нашли его друзья-алкаши и сразу ему вернули. А последняя тысяча так и пропала бесследно.
— А у вас не было мысли оставить эти деньги себе? — спрашиваю я его.
— Почему не было? Мысль была. Но я преодолел искушение и был этому рад. Победа над собой, я тебе скажу, это победа. А еще знаешь че? Те-то алкаши ему деньги вернули. Неужели же я, почтальон, — приосанивается дед, — да ниже их? Я колебался. Но недолго. И если б каждый человек, на какой бы должности он ни находился, мог себя преодолевать, то у нас общество было бы намного лучше.
На этих словах мы заходим в калитку последнего дома. А там бабка, опрокинувшая на коленки кипяток. Сидит на табуретке в теплом платке. «Скорую» она не вызывала: машина по снегу не проедет. В глазах у бабки ожог третьей степени.
— Иди, иди в больницу, — умоляет ее дед.
— Умру, да и все. Устала я… — отвечает бабка.

«Скучно-скучно-скучно», — скрипит снег. Через лес мы возвращаемся в Черную Речку. Пока были у бабки, солнце ухнуло в пруд. Санек бежит, то и дело оборачиваясь, словно надеется еще его найти. Деревья в сгоревшем лесу сухо хрустят, переговариваясь между собой, и мне — без солнца, но еще не в темноте — кажется, они замышляют против нас плохое.
— Чего ты расстроилась? Жалеешь? А не жалей. Они живут как родились, они к такой жизни привыкли! Да и я знаю, что я — последний сельский почтальон. Но пока живы эти старики, я им еще нужен.
Оборачиваюсь. Санька нигде нет. Отстал от нас на каком-нибудь повороте, а мы и не заметили. Представляю, как он бежал за нами весь день, приноравливался к нашему шагу, терпеливо ждал на морозе у каждой двери, а потом остановился и в глазах его, как у той бабки, опрокинувшей на себя кипяток, читался короткий упрек: «Эх вы…»
Мороз ломает сухие ветки. Кажется, что мы с дедом открыли дверь какого-то старого дома и вдруг попали в черно-белое кино, финал которого предрешен, и дорога эта от начала до конца — путь на погост.
Из-за деревьев выплывает луна — большая, полная, желтая. Ее можно принять за остывшее солнце. Теперь луна ведет нас за собой, словно тоже с нетерпением ждет пенсии, как все, кто, устав от жизни, лег в кровать и собрался помирать. Останавливаюсь. Дальше идти невозможно, и нет смысла.
— Пошли, — подгоняет меня дед, — градус-то ниже тридцати пяти опустился. А ты вот конфеты ермолаевскому сыну забыла отдать, а мне, значит, завтра специально к нему идти.
— Зачем?
— Он рад будет.
Щупаю разбухший карман — и вдруг представляю ермолаевского сына завтра с конфетой из моего кармана за щекой. Он стоит у печи, на которой дохнут кошки, и шоколадно улыбается Христу. А Черная Речка бьется все громче, и я наконец понимаю, что бьется она у меня в груди. Но лед-то все равно скоро начнет таять. Мы проходим еще несколько метров, и сгоревший лес заканчивается, а начинается молодая поросль, занесенная сюда ветром.

---

А теперь, начинаем русскую народную игру: "Кто изобретательней обосрёт национальную сборную по футболу". Интуиция меня, увы,не подвела. Я снова завидую тем, кто равнодушен к футболу. И как тут не поверить, что славяне не способны правильно стучать ногой по шарику? Отличное, кстати,опровержение теорий о том, что "если люди всей земли"... Или мы и впрямь в коллективном бессознательном где-то промахнулись? Нас же в десятки раз больше,чем греков!

---

"- Ну как вино?
- Это потрясающе! Интересно, как им удалось усадить кошку на бутылочное горлышко?" (Стивен Фрай. Автобиография)

Пришло время прояснить мои отношения с вином. Меня зовут Сергей и я алкоголик
Да, я люблю вино. Люблю его совершенно бескорыстно и непрофессионально, но от этого не менее пылко, оправдывая, видимо, неосмотрительно данное мне матерью при рождении имя. Я нахожу его куда занятнее для вкусовых сосочков, чем даже совсем уж не скучный виски. А главное, меня манит библейская непостижимость таинства претворения заурядного сока из привычной ягоды в совершенно иной, ни с чем не сравнимый продукт.
Вот сколько ни пробуй ты разные сорта огурца или арбуза - вкус с небольшими вариациями будет один и тот же, знакомый с детства. А отщипнув и пожевав (и выплюнув, скривившись) ягоду винного сорта винограда, ты никогда не сумеешь предположить, что получится из ее сока через пару лет. И тем более - через десять. И даже самый опытный энолог не сможет в точности предсказать что вырастет в итоге через пять лет после посадки лозы, и будет ли она давать приличное вино.
Моя любовь к вину не является манией. Я не читаю журналов и не посещаю курсов. Она описывается скорее такими детскими лепечущими звуками, как "любопытство" и "удивление". И я не претендую на большее. Меня всегда веселили люди, безупречно держащие бокал, с погруженным в него носом, нюхающие с вожделением кокаиниста только что вынутую пробку, задумчиво перекатывающие во рту жемчужный глоток и выплевывающие его в специальную чашу. У них во рту, должно быть, играет целая симфония, и дослушав ее, они начинают щеголять друг перед другом умопомрачительными определениями. Подозреваю,из меня бы мог получиться неплохой энофил. Я мог бы после минуты задумчивости выдать что-то вроде: "Да, интересно. Любопытно, как первый тяжелый красный бархат благородных танинов рвется, и сквозь прорехи в нем вдруг просвечивает тонкий белый лучик жасмина и кошнили, заполняет ягодное лукошко брызгами прелой голубики и крошками сушеных майских жуков, а следом вдруг хлынут волны волчьего лыка и лихорадки Желтого Нила, ошеломив и оглоушив вас перед тем, как робкое послевкусие июльского пота и эхо гайморовой пазухи не напомнит вам о том, сколько вы заплатили этой гребаной энотеке за эксклюзивную партию из 10 бутылок."
Но я дилетант. Я делю вино на то, которое мне доставило удовольствие и все остальное. Не делать из вина культа, а пользоваться только как одной из многих вещей, которые делают нашу жизнь уютнее и ярче -мой девиз. Конечно, свои определения и ассоциации у меня есть. Но они какие-то очень уж очеловеченные получаются. За всеми эпитетами скрываются часто вполне определенные, знакомые мне персоны. Как правило, это особи женского пола, хотя бывают и исключения.
Бездарное но напыщенное. Легкомысленное, щебечущее. Мягкое и заботливое, ласковое, сексуальное. Унылое и занудное, скучное. Никакое. Злобное, агрессивное. Взрыв мозга. Нимфеточное. Холостяцкое пельменное. Быдловатое. Фриковое. Взбалмошное и истерическое. Светское и тошнотворно правильное. Пунктуальное и гармоничное. Меланхоличное. Хохотунское. Эрудированное или начитанное. Осеннее грустное. Либидоподобное. Громогласное. Скромное, шепчущее. Тихие омуты...
Эпитеты я стараюсь держать при себе, чтобы не оскорбить знатоков. Я готов поддерживать в приличном обществе тему "прелых листьев и торфа", готов узнавать чернослив и курагу и проделывать все кунштюки с пробками и нежными фрикциями ножки бокала меж пальцев. Но я продолжаю пребывать в уверенности, что моя любовь к вину честнее и взаимней. Бутылки редко меня обманывают. Хотя камеры видеонаблюдения начинают нетерпеливо ерзать к моменту окончания выбора, мерчендайзеры лопаются от злости, когда перещупав и поменяв местами весь винный ряд, я покидаю зал с одной единственной совсем недорогой бутылкой.
Платить намного больше 8 евро за бутылку - снобизм, намного меньше - жлобство. Посередине - океан приличного вина, в котором то и дело поджидают острые рифы того, что не должно стоить и трех евро или просто по жадности производителя не пошло на изготовление уксуса. Ни для кого не секрет, что винный рынок у нас значительно переоценен. Может, вступление в ВТО поможет.
Совершенно дилетантские советы - выбирать вино географического наименования, которое вам приглянулось (меня многие итальянские почти никогда не подводили, в отличие от громогласных французских) и из одного или двух сортов винограда, которые должны быть указаны на этикетке. Пробовал ориентироваться на поставщика, но это очень ненадежно. Цена ( в эконом-классе) - весьма необъективна. И, порой, пикниковый вариант в картонной упаковке оказывается приличным столовым вином, которое не оставит недоумения и обиды за потраченные деньги. Покупка вина - это маленький праздник полета фантазии и импровизации. Главное - не делать из вина культа. Это всего лишь дополнение к хлебу насущному, извиняюсь за пафосное окончание. Поэтому окончу чем-нибудь другим. Например, недоказанным, но определенно, верным постулатом, что вино развивает вкус. Во всех смыслах, но главный из них- вкус к жизни. Блин, без пафоса не вышло. Наверное, греческое вино поспособствовало.

---

Время белого. Холодного белого. Такого холодного, что стекло бокала (чем он больше, тем лучше, и плевать на форму!) покрывается снаружи интенсивным туманом от его нетерпеливого дыхания изнутри. Вино шепчет беззвучно, но сначала все же надо отдать ему дань уважения, невзирая на цену, и втянуть носом бесконечную свежесть, которая кислородным коктейлем струится из бокала. Не надо быть сомелье и притворяться знатоком. Холодное белое всегда пахнет летом. Июньскими лугами и грозой, июльскими садами, августовскими перезревшими фруктами, свежескошенной травой, но главное - пахнет головокружительной свободой, которую лето щедро обещает каждому из нас. И которой мы никогда не пользуемся...
К черту тяжелую роскошь и глубокомысленность красного. Красному надо подождать месяцев пять. Сейчас время белого. Белых легких рубашек, небрежно расстегнутых ниже всяких намеков. Белой полупрозрачной бязи и льняных волн, струящихся на ветру. Белых легкомысленнх шляпок. Белых, о боже, кабриолетов, где сидят люди, лишенные самоиронии. Наконец, смелых белых трусиков, просвечивающих сквозь ткани, сшитые в мастерских голого короля.
Белое - это обещание и намек, который не обязан ни во что воплотиться. Если кисть сегодня не для вас - холст останется чистым. Но это возможность начать день (или вечер) иначе. И как бы робки и рассудочны вы ни были... холодное белое в туманном бокале, для самых нерешительных и самых развратных - с острыми пузырьками просекко, для неискушенных - соаве или пино гриджио, для неимущих - обычный картонный литровый пакет брендированного итальянского - все сойдет, лишь бы не из "монастырского погребка" с 1\6 части суши (хотя и у нас на Кубани появились перемены к лучшему) - как бы ни были вы заскорузлы, ленивы, стары или семейны - вы вспомните то время, когда мир был полон возможностей, и ничто не ограничивало ваших безумств.
Впрочем, что-то меня понесло. Холодное белое прекрасно неспешно пить на тенистой веранде летнего кафе под чириканье воробьев и подруги. И не бойтесь потерять брутальность, если ваш спутник предпочитает пиво. Пиво, как кока-кола, лишь усиливает жажду, ничего не давая взамен. Холодное белое можно налить в бокал одиноким вечером и стоять на балконе, любуясь на вечернюю пробку под окнами, или на идиллию детской площадки. Совсем легкая закуска, "мезе" по - гречески, скрасит кислотность неудачно выбранной бутылки. А горечь и разочарование от минувшего дня бесследно растворится в вечерней дымке. И если запомнить это состояние до утра, сохранить решимость и даже, не откладывая, сделать первый шаг - этот вечер может стать началом новой истории.
Белое прекрасно походит к этим белым ночам. Когда спать как-то неловко, кажется, упускаешь что-то важное, что никогда не вернется. Совсем немного градусов добавляет оно в и без того искаженную нашими роговицами картину мира. А может, даже исправляет астигматизм нашего опыта и стирает ленту бубнящего автоответчика. Сегодня я запишу другое: "Меня нет дома. Когда буду - не знаю. И кем буду - тоже. Ушел, щаснивирнус. Если хотите говорить после сигнала - не стоит. Глупо же разговаивать с автоответчиком!"

---

Спасибо Настене за шикарную версию одной из самых лучших музык всех времен и народов. Я уже писал в одном из своих постов с видеоверсией, что эта музыка- воплощенный секс. Как же меня от нее прет! Но это еще надо суметь исполнить! Эти двое сумели. Однополая любовь (если коробит - пусть будет мужская дружба) получилась у них, как всепроникающее и всесжигающее соперничество, в котором один без другого не существует.

---

В японском ресторане сидел наш человек. Собственно, и японский ресторан был наш. И все там были наши. Но все-таки этот был особенно наш. Столик на двоих казался журнальным. Во-первых, по отношении к такому матерому человечищу. А во-вторых, он был заставлен серебристой батареей бутылок японского пива "Асахи". Для еды, казалось, места там не оставалось. Человек терпеливо ждал. Ну, положим, ждать совсем не трудно, если перед тобой непустеющая кружка.
Я даже дышать перестал, когда рядом с его столиком появилась маленькая официантка с подносом. Наверное, это был самый большой поднос, который они отыскали в своем ресторане. На подносе высилась гора кукурузных початков, разрезанных надвое. Ну это не для красного словца - гора. Там было не меньше дюжины здоровенных початков. Официантка, с красным от натуги лицом,поставила поднос на край стола. Мужик приветливо смахнул со стола пару пустых бутылок,освобождая место. Одну из них официантка на лету поймала, заслужив безусловное одобрение менеджера.
Дальше все было как в рассказе Чехова "Глупый француз". Я, вытаращив глаза, смотрел, как наш человек с хлюпаньем вгрызается в кукурузу своими жвалами, высасывает из нее сок со звуком пустеющей кухонной раковины, и после нескольких мощных судорог в районе ушей, из ротового отверстия извлекается похожий на осиротевшее осиное гнездо в разрезе продолговатый серый огрызок. Кружка в два глотка пустеет, и наш человек тяжелым взглядом смотрит но оставшиеся бутылки, выбирая себе следующую жертву. Наученная горьким опытом официантка тут же подхватывает пустую бутылку и без вопросов заменяет ее полной.
Я смотрел на его мрачное, полное решимости лицо. Такое лицо очень неприятно повстречать где-нибудь на пустой дороге, особенно если оно торчит из окна подрезавшего тебя черного джипа. Но я проникся к нему сочувствием. Наверняка у парня проблемы. Скорее всего, кукуруза символизирует неудачу в личной жизни. Ну типа, "дружище, с кем не бывает" и все такое... Смесь фаллической страсти с ненавистью...
Да, очевидно, его покинула подруга, и он решил покончить жизнь непроходимостью кишечника. Фитобезоар (с института был влюблен в это потрясающе красивое слово). Где-то у нас торчала банка с фрагментом кишечника с застрявшей в нем хурмой.
Мужик остановился, чтобы вытереть пот. Взгляд его потихоньку стекленел, как у кадавра профессора Выбегалло. Наконец, шумно рыгнув, он отправился в туалет, сделав по дороге неопределенный жест официантке. Та уволокла поднос с огрызками и побежала за новой порцией. Я как раз направлялся к выходу, когда он возвращался к своему месту. Мне захотелось сказать ему что-то ободряющее. И чтобы не обидеть. Не придумал ничего лучше, чем показать большой палец и кивнуть на новую гору початков: "Мощно!" Такое древнее одобрение из детства, когда слово "клёво" использовали только рыбаки.
Он меня правильно понял. Неожиданно приятно и широко улыбнувшись, он хлопнул меня по плечу и сказал: "Да разве, б...дь, тут нормальную еду дождешься? Эти узкоглазые горсть риса сожрут с петрушкой - и сыты. Там просто мест не было (он кивнул на соседний смежный зал, где располагался пивной ресторан "Ёрш". Вот и пришлось тут перекусить". Он так и сказал: "перекусить"! И присел к новому подносу с початками.
Вот что отличает нашего человека в ненашей обстановке - он обязательно переделает эту обстановку под нашу. Как привык. А кому не нравится - могут уе...ать.

---

После долгого подсчета золотых в кошельке, юзанья сайтов с бронью гостиниц и самолетов, просмотров безобразных фотографий "вконтакте" и ЖЖ с видами пляжей, решено было остановить метания и на первый раз выбрать российскую часть Куршской косы, поселок Рыбачий. Списался и созвонился с чудесной тетушкой, предложившей домик с красной черепичной крышей у озера, на отшибе, с огородом и баней. Реальность легко может оказаться несколько иной, но природа, надеюсь, скрасит возможные недостатки. Лишь бы солнышко не перепутало июль с сентябрем. Уже показал сыну карту и расписал, куда мы на великах будем ездить. Ждем оба с нетерпением.

---

Дитё вечером принесло зуб. Второй за неделю. Оба передние верхние. Улыбка вызывает смесь сострадания с умилением. Если бы такое произошло со взрослым - прикрывал бы рот ладошкой и говорил не разжимая губ. А детям хоть бы хны - улыбаются щербатым ртом и в ответ видят только улыбки. Жаль, что к физическим недостаткам взрослых мы относимся иначе. Сколько комплексов бы умерло, не родившись!

---

Собрался в июле побывать в одной из своих "точек притяжения" - на Куршской косе. Среди читателей нет людей, знающих эти места и контакты? Третий день интернет-серфинга и отделения редких зерен от плевел привел мой мозг в состояние близкое к взрыву.

---

Некоторые думают, что у них доброе сердце, хотя на самом деле у них слабые нервы (с)

---

Финальная песня из финальной серии "Доктора Хауса". Лучше не скажешь.


Lyrics to Live Forever :
Laughter is the only thing that'll keep you sane
In this world that's dying more and more everyday
Don't let evil get you down
In this madness spinning round and round

I want you to live forever
Underneath the sky so blue

Some people say faith is a childish game
Play on, children, like it's Christmas day
Sing me a song, sing me a melody
Sing out loud, you're a symphony

I want you to live forever
Underneath the sky so blue
I want you to live forever
Underneath the sky so blue

Take courage when the road is long
Don't ever forget you're never alone

I want you to live forever
Underneath the sky so blue
I want you to live forever
Underneath the sky so blue

Oh yeah, I want you to live forever
Underneath the sky so blue
Oh yeah, I want you to live forever
Underneath the sky so blue

I want you to live forever